В понедельник, 29 ноября, поздним вечером этот чудный театр замер, оставшись вдруг без Беллы Ахмадулиной. Но навеки будет в нем сохранна поэзия великого поэта, с которым нам посчастливилось жить в одно время, чей голос довелось слышать...

Моя Ахмадулина

Позволю себе такое определение. В общем-то не новое, сказанное в отношении многих поэтов другими. Я говорю "моя Ахмадулина" - не от нескромности, а потому, что из сотен-сотен ее стихов у меня есть как минимум полсотни самых-самых любимых, врезавшихся в память целиком или цитатами (которые я нередко приводила в газете).

Без Ахмадулиной я, наверное, была бы другим журналистом (а возможно, и вовсе бы им не стала), иначе бы писала, иначе бы мыслила. Наверное, и второе мое собственное поэтическое дыхание - уже после детства и юности - это следствие влияния поэзии дорогой сердцу Беллы Ахатовны.

Ее голос я узнала прежде, чем ее книги. "Пластинки глупенькое чудо,/ проигрыватель - вздор какой!" - эти строки ее стихотворения, посвященного великой, обожаемой ею Анне Ахматовой, так странно соотнеслись со мной. Сначала ведь не было книг опальной Беллы Ахмадулиной, они были недоступными долгое время. Но был проигрыватель и пластинки со стихами - Ахматовой, Цветаевой, других поэтов и ее - Беллы.

Советский быт, маленькие дети, работа, ужин, посуда, и гора неглаженого белья. Но вот все уложены спать. И холм неглаженого белья тает под звуки неповторимых интонаций голоса Беллы Ахмадулиной.

К тому времени, когда черный томик ее стихов в 200 страниц счастливым образом стал моим достоянием, я уже читала - многое наизусть - ее голосом, ее интонациями. 90-е годы, безденежье (на некоторое время осталась без работы), и тут узнаю новость: вышло в свет подарочное собрание сочинений Беллы Ахмадулиной. И, на всю Россию и постсоветское пространство, тираж всего-то - 5000 экземпляров!

Это замечательный Борис Мессерер ("художник мой портрет рисует, и смотрит остро, как чужак"), ее муж (двоюродный брат Майи Плисецкой), издал к юбилею любимой подарочный трехтомник, общим объемом около 2000 страниц. Даже четырехтомник - последний том - сборник фотографий с друзьями: Владимиром Высоцким, Булатом Окуджавой, Василием Аксеновым, Майей Плисецкой, Владимиром Войновичем, Юрием Любимовым, Фазилем Искандером, Олегом Далем и многими другими, без кого немыслима эпоха 70-80-х годов. Да что там этих лет! На фото Белла Ахмадулина беседует с Надеждой Мандельштам и Анастасией Цветаевой.

Как известно, Белла Ахатовна небрежно относилась к сохранности своих записей. А Борис Мессерер (сын знаменитого танцовщика Асафа Мессерера) бережно собирал все листочки с творчеством жены, и к 60-летию опубликовал ее стихи, публицистику и поэтические переводы, о которых, кстати, в одном из стихотворений ("Я вас люблю, красавицы столетий") Ахмадулина пишет так: "машинки, взятой в ателье проката, подстрочников и прочего труда я не хочу, я делаюсь богата, неграмотна, пригожа и горда".

Новость об уникальном издании взволновала меня. Мечта стать обладателем заветного четырехтомника не давала спокойно спать. Но слава нашим "книгоношам", в те годы торговавшими книгами на раскладушках возле тогдашнего "Вилкарагиса". За 200 литов они привезли мне из Москвы желанную темно-зеленую коробку, в которой плотным рядом стояли три толстых тома в черных суперобложках и четвертый - тоненький с фотографиями.

Я и до сих пор ужасно рада этому приобретению. Интернет ведь, несмотря на свою объемность, пока что не смог вместить всего того, что есть в этих томах. А может, не посчитали нужным. А мне все это так нужно было всегда.

В действительности, самых любимых поэтов не так уж и много. У меня их пять: Ахматова, Мандельштам, Цветаева, Пастернак и Ахмадулина, которая, будучи живой современницей, связывала всех первых четырех - привязывала к себе еще больше своей огромной нежностью к каждому из них, болью за их трагические судьбы, выраженные ее неповторимым слогом.

Было так привычно и казалось неизменным, что Белла Ахмадулина живет среди нас.

... Но вот - голос в новостях, отозвавшийся болью в сердце. "Две великие русские, две подруги богам", - так спел Розенбаум об Анне Ахматовой и Марине Цветаевой.

Теперь мы можем сказать: "Три великие русские..."

Не хочется говорить больше никаких слов - их много сказано в эти дни, и все могут прочесть все, что говорилось о жизни Беллы Ахмадулиной. Но пусть она еще раз нам скажет о себе сама - своими стихами.

Стихи Беллы Ахмадулиной

ЭТО Я...

Это я - в два часа пополудни

Повитухой добытый трофей.

Надо мною играют на лютне.

Мне щекотно от палочек фей.

Лишь расплыв золотистого цвета

понимает душа - это я

в знойный день довоенного лета

озираю красу бытия.

"Буря мглою...", и баюшки-баю,

я повадилась жить, но, увы, -

это я от войны погибаю

под угрюмым присмотром Уфы.

Как белеют зима и больница!

Замечаю, что не умерла.

В облаках неразборчивы лица

тех, кто умерли вместо меня.

С непригожим голубеньким ликом,

еле выпростав тело из мук,

это я в предвкушенье великом

слышу нечто, что меньше, чем звук.

Лишь потом оценю я привычку

слушать вечную, точно прибой,

безымянных вещей перекличку

с именующей вещи душой.

.................................................................................

Словно дрожь между сердцем и сердцем,

есть меж словом и словом игра.

Дело лишь за бесхитростным средством

обвести ее вязью пера.

- Быть словам женихом и невестой! -

это я говорю и смеюсь.

Как священник в глуши деревенской,

я венчаю их тайный союз.

Вот зачем мимолетные феи

осыпали свой шепот и смех.

Лбом и певческим выгибом шеи,

о, как я не похожа на всех.

Я люблю эту мету несходства,

и, за дальней добычей спеша,

юной гончей мой почерк несется,

вот настиг - и озябла душа.

Это я проклинаю и плачу.

Пусть бумага пребудет бела.

Мне с небес диктовали задачу -

я ее разрешить не смогла.

Я измучила упряжью шею.

Как другие плетут письмена -

я не знаю, нет сил, не умею,

не могу, отпустите меня.

Это я - человек-невеличка,

всем, кто есть, прихожусь близнецом,

сплю, покуда идет электричка,

пав на сумку невзрачным лицом.

Мне не выпало лишней удачи,

слава богу, не выпало мне

быть заслуженней или богаче

всех соседей моих по земле.

Плоть от плоти сограждан усталых,

хорошо, что в их длинном строю

в магазинах, в кино, на вокзалах

я последнею в кассу стою -

позади паренька удалого

и старухи в пуховом платке,

слившись с ними, как слово и слово

на моем и на их языке.

***

Стихотворения чудный театр,

нежься и кутайся в бархат дремотный.

Я ни при чем, это занят работой

чуждых божеств несравненный талант.

Я лишь простак, что извне приглашен

для сотворенья стороннего действа.

Я не хочу! Но меж звездами где-то

грозную палочку взял дирижер.

Стихотворения чудный театр,

нам ли решать, что сегодня сыграем?

Глух к наставленьям и недосягаем

в музыку нашу влюбленный тиран.

Что он диктует? И есть ли навес -

нас упасти от любви его лютой?

Как помыкает безграмотной лютней

безукоризненный гений небес!

Стихотворения чудный театр,

некого спрашивать: вместо ответа -

мука, когда раздирают отверстья

труб - для рыданья и губ - для тирад.

Кончено! Лампы огня не таят.

Вольно! Прощаюсь с божественным игом.

Вкратце - всей жизнью и смертью - разыгран

стихотворения чудный театр.

***

МОЛОКО

Вот течет молоко. Вы питаетесь им.

Запиваете твердые пряники.

Захочу - и его вам открою иным,

драгоценным и редким, как праздники.

Молоко созревает в глубинах соска,

материнством скупым сбереженное,

и девчонка его, холодея со сна,

выпускает в ведерко луженое.

Я скажу вам о том, как она молода,

как снуют ее пальцы русалочьи,

вы вовек не посмеете пить молока,

не подумав об этой рязаночке.

.................................

Где-то плачет ребенок. Утешьте его.

Обнимите его, не замедлите.

Необъятна земля, но в ней нет ничего.

Если вы ничего не заметите.

***

В той тоске, на какую способен

человек, озираясь с утра

в понедельник, зимою спросонок,

в том же месте судьбы, что вчера...

Он-то думал, что некий гроссмейстер,

населивший пустой небосвод,

его спящую душу заметит

и спасительно двинет вперед.

Но сторонняя мощь сновидений,

ход светил и раздор государств

не внесли никаких изменений

в череду его скудных мытарств.

Отхлебнув молока из бутылки,

он способствует этим тому,

что, болевшая ночью в затылке,

мысль нужды приливает к уму.

Так зачем над его колыбелью,

прежде матери, прежде отца,

оснащенный звездой и свирелью,

кто-то был и касался лица?

Чиркнул быстрым ожогом над бровью,

улыбнулся и скрылся вдали.

Прибежали на крик к изголовью -

и почтительно прочь отошли.

В понедельник, в потемках рассвета,

лбом уставясь в осколок стекла,

видит он, что алмазная мета

зажила и быльем поросла.

...В той великой, с которою слада

не бывает, в тоске - на века,

я брела в направленье детсада

и дитя за собою влекла.

Розовело во мгле небосвода.

Возжигатель грядущего дня,

вождь метели, зачинщик восхода,

что за дело тебе до меня?

Мне ответствовал свет безмятежный

и указывал свет или смех,

что еще молодою и нежной

я ступлю на блистающий снег,

что вблизи, за углом поворота,

ждет меня несказанный удел.

Полыхнуло во лбу моем что-то,

и прохожий мне вслед поглядел.

Я школу Гнесиных люблю...

Я школу Гнесиных люблю,

пока влечет меня прогулка

по снегу, от угла к углу,

вдоль Скатертного переулка.

Дорожка - скатертью, богат

крахмал порфироносной прачки.

Моих две тени по бокам -

две хилых пристяжных в упряжке.

Я школу Гнесиных люблю

за песнь, за превышенье прозы,

за желтый цвет, что ноябрю

предъявлен, словно гроздь мимозы.

Когда смеркается досуг

за толщей желтой штукатурки,

что делает согбенный звук

внутри захлопнутой шкатулки?

Сподвижник музыки ушел -

где музыка? Душа погасла

для сна, но сон творим душой,

и музыка не есть огласка.

Не потревожена смычком

и не доказана нимало,

что делает тайком, молчком

ее материя немая?

В тигриных мышцах тишины

она растет прыжком подспудным,

и сны ее совершены

сокрытым от людей поступком.

Я школу Гнесиных люблю

в ночи, но более при свете,

скользя по утреннему льду,

ловить еду в худые сети.

Влеку суму житья-бытья -

иному подлежа влеченью,

возвышенно бредет дитя

с огромною виолончелью.

И в две слезы, словно в бинокль,

с недоуменьем обнаружу,

что безбоязненный бемоль

порхнул в губительную стужу.

Чтобы душа была чиста,

и надобно доверье к храму,

где чьи-то детские уста

вовеки распевают гамму,

и крошка-музыкант таков,

что, бодрствуя в наш час дремотный,

один вдоль улиц и веков

всегда бредет он с папкой нотной.

Я школу Гнесиных люблю,

когда бела ее ограда

и сладкозвучную ладью

колышут волны снегопада.

Люблю ее, когда весна

велит, чтоб вылезли летуньи

и в даль открытого окна

доверчиво глядят певуньи.

Зачем я около стою?

Мы слух на слух не обменяем:

мой - обращен во глубь мою,

к сторонним звукам невменяем.

Прислушаюсь - лишь боль и резь,

а кажется - легко, легко ведь...

Сначала - музыка. Но речь

вольна о музыке глаголить.

***

Какое блаженство, что блещут снега,

что холод окреп, а с утра моросило,

что дико и нежно сверкает фольга

на каждом углу и в окне магазина.

Пока серпантин, мишура, канитель

восходят над скукою прочих имуществ,

томительность предновогодних недель

терпеть и сносить - что за дивная участь!

Какая удача, что тени легли

вкруг елок и елей, цветущих повсюду,

и вечнозеленая новость любви

душе внушена и прибавлена к чуду.

Откуда нагрянули нежность и ель,

где прежде таились и как сговорились!

Как дети, что ждут у заветных дверей,

я ждать позабыла, а двери открылись.

Какое блаженство, что надо решать,

где краше затеплится шарик стеклянный,

и только любить, только ель наряжать

и созерцать этот мир несказанный...

***

По улице моей который год

звучат шаги - мои друзья уходят.

Друзей моих медлительный уход

той темноте за окнами угоден.

Запущены моих друзей дела,

нет в их домах ни музыки, ни пенья,

и лишь, как прежде, девочки Дега

голубенькие оправляют перья.

Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх

вас, беззащитных, среди этой ночи.

К предательству таинственная страсть,

друзья мои, туманит ваши очи.

О одиночество, как твой характер крут!

Посверкивая циркулем железным,

как холодно ты замыкаешь круг,

не внемля увереньям бесполезным.

Так призови меня и награди!

Твой баловень, обласканный тобою,

утешусь, прислонясь к твоей груди,

умоюсь твоей стужей голубою.

Дай стать на цыпочки в твоем лесу,

на том конце замедленного жеста

найти листву, и поднести к лицу,

и ощутить сиротство, как блаженство.

Даруй мне тишь твоих библиотек,

твоих концертов строгие мотивы,

и - мудрая - я позабуду тех,

кто умерли или доселе живы.

И я познаю мудрость и печаль,

свой тайный смысл доверят мне предметы.

Природа, прислонясь к моим плечам,

объявит свои детские секреты.

И вот тогда - из слез, из темноты,

из бедного невежества былого

друзей моих прекрасные черты

появятся и растворятся снова.

***

Влечет меня старинный слог.

Есть обаянье в древней речи.

Она бывает наших слов

и современнее и резче.

Вскричать: "Полцарства за коня!" -

какая вспыльчивость и щедрость!

Но снизойдет и на меня

последнего задора тщетность.

Когда-нибудь очнусь во мгле,

навеки проиграв сраженье,

и вот придет на память мне

безумца древнего решенье.

О, что полцарства для меня!

Дитя, наученное веком,

возьму коня, отдам коня

за полмгновенья с человеком,

любимым мною. Бог с тобой,

о конь мой, конь мой,

конь ретивый.

Я безвозмездно повод твой

ослаблю - и табун родимый

нагонишь ты, нагонишь там,

в степи пустой и порыжелой.

А мне наскучил тарарам

этих побед и поражений.

Мне жаль коня! Мне жаль любви!

И на манер средневековый

ложится под ноги мои

лишь след, оставленный подковой.

МЕТЕЛЬ

Февраль - любовь и гнев погоды.

И, странно воссияв окрест,

великим севером природы

очнулась скудость дачных мест.

И улица в четыре дома,

открыв длину и ширину,

берет себе непринужденно

весь снег вселенной, всю луну.

Как сильно вьюжит! Не иначе -

метель посвящена тому,

кто эти дерева и дачи

так близко принимал к уму.

Ручья невзрачное теченье,

сосну, понурившую ствол,

в иное он вовлек значенье

и в драгоценность перевел.

Не потому ль, в красе и тайне,

пространство, загрустив о нем,

той речи бред и бормотанье

имеет в голосе своем.

И в снегопаде, долго бывшем,

вдруг, на мгновенье, прервалась

меж домом тем и тем кладбищем

печали пристальная связь.

"Я знаю, все будет: архивы, таблицы... Жила-была Белла... потом умерла..."